Первые истории
С годами, пролетающими все быстрее, неизбежно меняется мировосприятие. И так же неизбежно, будто бы незаметно с годами врачевания меняется отношение к разным неординарным ситуациям, встречающимся в работе каждого практического врача. То, что в начале карьеры молодого врача воспринималось им как из ряда вон выходящее и запечатлевалось в памяти на долгие годы, со временем теряет статус неординарности.
Постепенно человек дорабатывается до такого состояния, что его уже сложно чем-то удивить. Но то с годами, а ведь молодыми были все, и начинали примерно одинаково. И у молодежи, и у зрелых докторов, какими бы зачерствевшими они не были — у каждого должна быть своя история или случай, пережитые ими и запомнившиеся на всю жизнь — своя Первая История.
Вот и решил я коллег своих по цеху попытать слегка, память им повозвращать — авось вспомнят чего. Надо сказать, что идея эта посетила мой воспаленный от бесед с родственниками больных мозг после того, как один хирург рассказал свою историю, но об этом чуть позже.
Думая, что память коллег-травматологов из нашего отделения столь же богата на мега истории, я начал допрос.
— Ну-ка, Игорь Саныч, — спрашиваю нашего зав травмпунктом, — расскажите-ка про самый запоминающийся случай в начале вашей работы, ну когда только начинали врачом работать — был ведь такой, правда?
Помотал он усы себе на палец, ум напряг.
— Студентом еще был, — говорит, — помню, была пациентка одна — за месяц умудрялась раз по пять с вывихом плеча поступить. Как щас помню — спускаюсь в приемник, а там она стоит — в одной руке, той, что вывихнута, ребеночка держит, в другой, здоровой, авоську с пивом. И так несколько лет подряд, не всегда, правда с пивом. Наши мужики вывихи ей вправлять уж отказывались, а оперироваться она сама не хотела. Вот и вправлял я ей вывихи эти по несколько раз в месяц. Сначала молодая она, красивая была, а потом совсем спилась. Любила очень в шубе на голое тело по больнице пройтись — увидит, где мужики кучкуются, мимо ходить начинает, да шубу ненароком распахивать, мужичков завлекать. А потом как-то исчезла она, поступать перестала.
— Или еще вот история была, — почесал под колпаком затылок Игорь Саныч. — Мужик у нас был — и по жизни, и с больными суров одинаково. Прооперировали мы с ним как-то пациента одного с ранением в сердце — еле спасли, причем дважды оперировать пришлось. А через пару дней пациент этот за водярой до магазина махнул, да и напился по-черному, так хирург суровый его за этим безобразием поймал и так кулачищами своими отметелил — как до смерти не прибил, ума не приложу.
Выслушал я рассказ этот — занимательно, может и необычно даже, но не похоже на ту особенную, Первую Историю, а ведь есть чего вспомнить Игорю Санычу. Тут Михалыч заходит, хирург из «печеночного»:
— Чего, — говорит, — сидите? Как к вам не зайдешь, вы никогда «историй» не пишете — все сидите болтаете, да чаи гоняете. По всей больнице говорят, что травматологи историй вообще не пишут — разгильдяи такие сякие, говорят.
— Ты чего, Михалыч, разворчался, пишем мы истории — куда ж от них денешься-то — вон сколько писанины развелось, людей лечить некогда. Расскажи лучше про тот случай, когда в Анжерке еще работал.
— Какой случай?
— Да тот самый, до сих пор как рассказ твой вспомню, мороз по коже.
— А, про тот самый. Давненько уж было, но все равно, жуткое дело. Прооперировали как-то непроходняк (кишечная непроходимость) у алкаша одного, в палату его перевели. И вот иду я вечером по коридору, и слышу из той самой палаты: «Так тебе! Так тебе и надо!», и сестра кричит. Забегаю в палату, а там он — швы на животе разодрал, рану разворотил и кишечник из себя тянет. Тянет и рвет на мелкие кусочки — весь пол вокруг в крови и рваном кишечнике. Пока мы подоспели, он всю тонкую кишку изодрал. Горячка белая у него началась, делирий, блин, алкогольный. Ну мы его срочно на стол, да что толку — не спасли. Совесть меня потом замучила — не предвидел, не предотвратил, а ведь должен был, сильно переживал тогда. Блин, Антоха, нашел же чего вспоминать!
— А то вот еще почти тогда же случай был. Пропал у меня пациент, — рассказывает Михалыч, — вечером пропал. Поискали мы, поискали, даже по улице побегали — не нашли. А утром прохожу мимо балкона, вниз посмотрел, а там, под балконом, на козырьке, пространство огороженное — больные постоянно хрень всякую туда бросали. И вот там белеет чего-то, большое такое. Пригляделся я — е-мое, это ж человек! Оказалось, никуда мой пациент не сбежал, а спрыгнул на этот козырек, выбраться не смог, и так и бегал кругами, пока не замерз — зима была.
Ушел Михалыч, позабыв, зачем приходил. А я к шефу с вопросом, потом к Игорю — молчат они, отшучиваются — не припомним, мол, ничего такого. Ну, думаю, Андрюха уж точно чего вспомнит — молодой еще, воспоминания свежи должны быть. В общем, историй я больше не услышал. Может, слишком личное, а может, действительно забылось уже, смешалось с кучей других историй.
Ну а сам я — у меня то что, какая история? Первой вспомнилась история про пожилую пациентку, умершую на операционном столе еще до начала операции. Вспомнился разрез без кровотечения, недоуменный взгляд анестезиолога. Вспомнился утренний обход, как я ободряю пациентку, кладу ей руку на плечо, словно успокаивая… Как не могу заставить себя отойти от остывающего на операционном столе тела, продолжая снова и снова давить на грудную клетку, ломая старческие ребра… Как иду стремительным шагом, глядя в пол, мимо палаты, из которой выглядывает в надежде дочь моей погибшей пациентки, а я еще больше ускоряю шаг…
Вспомнился другой случай. Я, совсем еще зеленый интерн, удаляю занозу из ягодицы молоденькой девчушки лет семнадцати. Вспоминаю и мысленно в который раз даю себе подзатыльник — ну где, спрашивается, в каких таких книгах пишут, что занозу, легко прощупывающуюся под кожей, надо не аккуратно поддеть иглой или «москитом», а нагло вырезать вместе с кожей, оставив на красивой девичьей ягодице грубый шов пяти сантиметров длиной?! А ведь я именно так и сделал.
Такие вот мои Первые Истории. Хотя не совсем они и первые — были и до них, и после весьма колоритные происшествия и пациенты, но именно эти вспоминаются в первую очередь. Может, потому и отмалчиваются братья по скальпелю, что нет позитива в этих воспоминаниях. А может и правда не могут выделить свою Первую Историю из бесчисленного множества других.
Продолжение, возможно, следует…
Постепенно человек дорабатывается до такого состояния, что его уже сложно чем-то удивить. Но то с годами, а ведь молодыми были все, и начинали примерно одинаково. И у молодежи, и у зрелых докторов, какими бы зачерствевшими они не были — у каждого должна быть своя история или случай, пережитые ими и запомнившиеся на всю жизнь — своя Первая История.
Вот и решил я коллег своих по цеху попытать слегка, память им повозвращать — авось вспомнят чего. Надо сказать, что идея эта посетила мой воспаленный от бесед с родственниками больных мозг после того, как один хирург рассказал свою историю, но об этом чуть позже.
Думая, что память коллег-травматологов из нашего отделения столь же богата на мега истории, я начал допрос.
— Ну-ка, Игорь Саныч, — спрашиваю нашего зав травмпунктом, — расскажите-ка про самый запоминающийся случай в начале вашей работы, ну когда только начинали врачом работать — был ведь такой, правда?
Помотал он усы себе на палец, ум напряг.
— Студентом еще был, — говорит, — помню, была пациентка одна — за месяц умудрялась раз по пять с вывихом плеча поступить. Как щас помню — спускаюсь в приемник, а там она стоит — в одной руке, той, что вывихнута, ребеночка держит, в другой, здоровой, авоську с пивом. И так несколько лет подряд, не всегда, правда с пивом. Наши мужики вывихи ей вправлять уж отказывались, а оперироваться она сама не хотела. Вот и вправлял я ей вывихи эти по несколько раз в месяц. Сначала молодая она, красивая была, а потом совсем спилась. Любила очень в шубе на голое тело по больнице пройтись — увидит, где мужики кучкуются, мимо ходить начинает, да шубу ненароком распахивать, мужичков завлекать. А потом как-то исчезла она, поступать перестала.
— Или еще вот история была, — почесал под колпаком затылок Игорь Саныч. — Мужик у нас был — и по жизни, и с больными суров одинаково. Прооперировали мы с ним как-то пациента одного с ранением в сердце — еле спасли, причем дважды оперировать пришлось. А через пару дней пациент этот за водярой до магазина махнул, да и напился по-черному, так хирург суровый его за этим безобразием поймал и так кулачищами своими отметелил — как до смерти не прибил, ума не приложу.
Выслушал я рассказ этот — занимательно, может и необычно даже, но не похоже на ту особенную, Первую Историю, а ведь есть чего вспомнить Игорю Санычу. Тут Михалыч заходит, хирург из «печеночного»:
— Чего, — говорит, — сидите? Как к вам не зайдешь, вы никогда «историй» не пишете — все сидите болтаете, да чаи гоняете. По всей больнице говорят, что травматологи историй вообще не пишут — разгильдяи такие сякие, говорят.
— Ты чего, Михалыч, разворчался, пишем мы истории — куда ж от них денешься-то — вон сколько писанины развелось, людей лечить некогда. Расскажи лучше про тот случай, когда в Анжерке еще работал.
— Какой случай?
— Да тот самый, до сих пор как рассказ твой вспомню, мороз по коже.
— А, про тот самый. Давненько уж было, но все равно, жуткое дело. Прооперировали как-то непроходняк (кишечная непроходимость) у алкаша одного, в палату его перевели. И вот иду я вечером по коридору, и слышу из той самой палаты: «Так тебе! Так тебе и надо!», и сестра кричит. Забегаю в палату, а там он — швы на животе разодрал, рану разворотил и кишечник из себя тянет. Тянет и рвет на мелкие кусочки — весь пол вокруг в крови и рваном кишечнике. Пока мы подоспели, он всю тонкую кишку изодрал. Горячка белая у него началась, делирий, блин, алкогольный. Ну мы его срочно на стол, да что толку — не спасли. Совесть меня потом замучила — не предвидел, не предотвратил, а ведь должен был, сильно переживал тогда. Блин, Антоха, нашел же чего вспоминать!
— А то вот еще почти тогда же случай был. Пропал у меня пациент, — рассказывает Михалыч, — вечером пропал. Поискали мы, поискали, даже по улице побегали — не нашли. А утром прохожу мимо балкона, вниз посмотрел, а там, под балконом, на козырьке, пространство огороженное — больные постоянно хрень всякую туда бросали. И вот там белеет чего-то, большое такое. Пригляделся я — е-мое, это ж человек! Оказалось, никуда мой пациент не сбежал, а спрыгнул на этот козырек, выбраться не смог, и так и бегал кругами, пока не замерз — зима была.
Ушел Михалыч, позабыв, зачем приходил. А я к шефу с вопросом, потом к Игорю — молчат они, отшучиваются — не припомним, мол, ничего такого. Ну, думаю, Андрюха уж точно чего вспомнит — молодой еще, воспоминания свежи должны быть. В общем, историй я больше не услышал. Может, слишком личное, а может, действительно забылось уже, смешалось с кучей других историй.
Ну а сам я — у меня то что, какая история? Первой вспомнилась история про пожилую пациентку, умершую на операционном столе еще до начала операции. Вспомнился разрез без кровотечения, недоуменный взгляд анестезиолога. Вспомнился утренний обход, как я ободряю пациентку, кладу ей руку на плечо, словно успокаивая… Как не могу заставить себя отойти от остывающего на операционном столе тела, продолжая снова и снова давить на грудную клетку, ломая старческие ребра… Как иду стремительным шагом, глядя в пол, мимо палаты, из которой выглядывает в надежде дочь моей погибшей пациентки, а я еще больше ускоряю шаг…
Вспомнился другой случай. Я, совсем еще зеленый интерн, удаляю занозу из ягодицы молоденькой девчушки лет семнадцати. Вспоминаю и мысленно в который раз даю себе подзатыльник — ну где, спрашивается, в каких таких книгах пишут, что занозу, легко прощупывающуюся под кожей, надо не аккуратно поддеть иглой или «москитом», а нагло вырезать вместе с кожей, оставив на красивой девичьей ягодице грубый шов пяти сантиметров длиной?! А ведь я именно так и сделал.
Такие вот мои Первые Истории. Хотя не совсем они и первые — были и до них, и после весьма колоритные происшествия и пациенты, но именно эти вспоминаются в первую очередь. Может, потому и отмалчиваются братья по скальпелю, что нет позитива в этих воспоминаниях. А может и правда не могут выделить свою Первую Историю из бесчисленного множества других.
Продолжение, возможно, следует…
- +1
- angol
Комментарии (5)